Все вокруг — один сплошной сложный текст и мне тяжело: что не так с современным теоретическим знанием?
Текст исследовательницы медиа и студентка факультета Свободных искусств и наук СПбГУ Лизы Александровой о проблемах в современной политике производства теоретического знания, провисах и зажимах современного языка критики.
Изначально этот текст мы опубликовали в июньском выпуске Дайджеста Проекции, в разделе «Настораживающие явления». Подобные заметки о проблемах поля мы публикуем в новых выпусках каждый месяц. Все старые выпуски и новые доступны у нас на сайте.
А в чем проблема, собственно?
Несмотря на пафос и, вроде как серьезность заявленной темы, импульс к написанию этого текста происходит из простой человеческой усталости и желания наконец-то поговорить просто и честно о том, что постоянно стремится к усложнению.
Немного личного бэкграунда: я исследовательница медиа, занимаюсь, в основном фотографией и кино. Одновременно я слежу за полем современной философии и иногда заглядываю на территорию актуальной антропологии и социологии. И некоторое время я живу с четким осознанием того, что мы находимся в ситуации объективного перепроизводства теоретического знания. Об этом можно судить хотя бы потому, что увеличивающийся спрос на саму теорию обычно упакован в человеческую тревогу быть недостаточно знающим\осведомленным\начитанным и тд.
Одновременно кажется, что импульс к теории как будто бы должен исходить от осознаваемой концептуальной нехватки. Отсюда рождается комплекс профессиональной неполноценности — могу ли я хорошо делать и понимать свою работу (в широком смысле), если я не обладаю (и не чувствую в этом нужду) осознанием корпуса теоретических текстов, которые ее концептуализируют? И это только самый первый вопрос — после форсированного входа в теорию обычно возникает комплекс «недостаточности»: сколько текстов — достаточно текстов? Сколько текстов — это значит, что я понимаю какую-то проблему? Сколько текстов — это значит, что я могу сама писать уже свои тексты и чтобы меня читали?
Сталкиваясь с теорией, мы неизбежно оказываемся в поле производства знания и, как следствие, смысла. Легко заметить, что те вопросы, которые я обозначила выше именно что проблемные. Они не помогают актуально и свободно продуцировать знание. Они — несознательный фильтр легитимности, который стоит уже на этапе инициации процесса производства и, как следствие, распространения этого знания. Как мне кажется, основной провал актуального состояния критического и теоретического поля — банальное провисание коммуникации между условными создателями и потребителями теоретического знания, не-сонастроенность интересов тех, кто «вне» теории и тех, кто «внутри».
От инсайдерских спекуляций
Что происходит внутри теории? Недавно я слушала почти на эту тему выпуск подкаста «Не текст» об усталости от теории. Ведущие, Ольга Белова и Иван Стрельцов говорили о том, что, во многом, «усталость» (или раздражение со страхом) от теории возникает от переживания ее неосознанной, но явно разлитой в воздухе, претенциозности на сверх-концептуализацию. Это когда, концептуализируя какой-то объект искусства, например, текст больше заинтересован в самом себе и в том, как он звучит, чем собственно в этом объекте искусства. Иван Стрельцов удачно называет это «самолюбованием теории», теория ради теоретичности, когда текст упивается своей логичностью, звонкостью, красотой и убедительностью.
На этот счет есть замечательное эссе Аликсы Рул и Дэвида Левина про, так называемый, арт-английский (вот оригинал, а вот перевод — советую читать в оригинале, если есть такая возможность) Это такой себе мини словарь того языка, которым пропитан критический (и частично теоретический) дискурс: большинство пресс-релизов, анонсов, рассылок, всевозможных стейтментов и тд. пишутся сейчас именно на этом языке. Проблема все та же — в отрыве от действительности: язык текстов, которые вроде как должны описывать реальность, симулируют альтернативную, со своей характерной грамматикой. Одновременно эти тексты все еще являются точками доступа к реальным объектам, но из-за их некоммуникабельности, они часто перекрывают возможность параллельной интерпретации или, в принципе, отказа от нее. (Я не буду приводить здесь примеры таких текстов, частично — по этических причинам, но, в основном, потому что дело не в отдельных кейсах, а в глобальных интеллектуальных процессах и отношениях).
В итоге, люди, которые не понимают или принципиально не хотят учить этот язык, как будто остаются «на обочине» арт-дискурса. Конечно, знание у нас демократизировано и у таких людей есть право создавать смысл, но в рамках глобального поля утвердить его адекватность реальности и значимость будет тяжело (об этом, кстати, в свое время очень метко писал Жак Рансьер. Советую почитать его эссе «Эмансипированный зритель» и вообще побольше узнать про идею «невежественного учителя» и «эмансипированного зрителя». Начать можно, например, отсюда ).
Удивительно, но это напоминает современное устройство академического знания. Например, мне 21, я на четвертом курсе университета и это значит, что за мной официально закреплен статус «молодой исследовательницы», который предполагает много «льгот» — секции на конференциях «для молодых исследователей», журналы для «молодых исследователей», гранты «для молодых исследователей» и тд. К сожалению часто маркер «молодая исследовательница» предопределяет принадлежность не к авангарду знания, а, скорее, к той самой «обочине».
Поэтому меня, например, вдохновила недавняя независимая инициатива студенток и студентов СПбГУ. Они провели независимый фест, на котором рассказали всем пришедшим про свои исследовательские студенческие проекты. В основе этого события — реализация потребности выйти со своим знанием из институциональных стен и попытаться адаптировать его под универсальную значимость, а значит — легитимизировать в более широком поле не-дискурсивного знания.
При этом нельзя забывать, что академия — это институция, которая предполагает структуру (чаще — иерархическую). Какой бы неадекватной она не была, поле критического арт-дискурса в такой вряд ли нуждается, но почему-то все равно к ней стремится. В итоге, это приводит к закупорке теории, ее погруженности в себя и закрытости от внешнего раздражения «инородными» вопросами.
К субъекту коммуникации
Это происходит внутри теории. А снаружи одновременно зреет возрастающая потребность в ней. Однако часто вхождение в интеллектуальные тренды сопровождает фрустрированностью и растерянностью которые у «большой теории» нет потребности разрешить. При этом, каждая_ый из таких фрустрированных читательниц_лей — потенциальный мотор для производства личного смысла, который равно способен расширить глобальный концептуальный фрейм.
У этого текста тоже есть большие провисы в коммуникации. С моей стороны я могу говорить о двух. Первый и основной — если в этот текст читаете, то, скорее всего, вы за него заплатили, потому что знали, что получите и хотели этого. (Прим. редакции: изначально этот текст был опубликован в платном лонгриде. Сейчас мы, наверное, этот провис преодолели 🙂 ) Другими словами ,тот смысл, который конструируется текстом — очередной товар в экономике производства концептуальной части арт-дискурса с вполне определенным портретом потребителя, который существует во вполне конкретном поле концептов. Это неизбежно помещает текст в иерархию производства-потребления знания: выбор канала производства и распространения смысла — это, в том числе, политическое решение, а не только содержательно-тематическое.
Второй не менее значимый провис в создании условий для коммуникации этого текста — выбор языка. Очевидно, что здесь много специфических терминов, которые я не поясняю по ходу, потому что по умолчанию предполагаю, что за пределами этого текста мы находимся примерно в одном поле смысла и соответственно взаимно понимаем выражения вроде «арт-дискурс», «производство знания», «концептуальный фрейм» и тд. Как автору, мне ничего не мешало подобрать к этим концептам более универсальные синонимы. Но одновременно я понимаю, что к половине этих терминов я привыкла настолько, что не осознаю их специфичность, а другую половину я полу-осознанно оставляю специально, потому что в критической среде они уже стали своеобразными маркерами, которые дают понять, что человек, который_ая писал_а текст, «в курсе» — а значит ему\ей можно доверить создание «адекватного» смысла, который будет понятен в нужных кругах.
А решать как?
Я бы могла перечислить еще несколько провисов, но побоюсь себя дискредитировать. Хочу просто указать на то, что наличие и формулировка этих проблем указывает на их (при большом искреннем желании) решаемость. Отсюда вытекают мои идеи о перспективах «новой теории». Мне кажется, что содержательно в теории ничего форсированно менять нет смысла. Но есть желание перепридумать политику отношений вокруг нее. На мой взгляд, от забвения современный теоретический дискурс может спасти «анархизация» внутренних процессов производства знания — когда с него (процесса производства) снимается любой груз ответственности за производство «Истины», с одной стороны. С другой — это практики теории, которые создают равно-легитимные смыслы, которые не просто «открыты» к коммуникации, а, больше, стремятся к ней.
Конечно, этому тексту все еще можно предъявить, что это все еще текст, слова, которых и так много и они не имеют действительного «выхлопа». Однако современный критико-теоретический арт-дискурс — это тоже, в основном, только слова, которые оказываются способны спровоцировать реальные проблемы. И, кажется, активно их разрешать мы обречены на их же языке, по крайней мере, в начале пути.
Автор: Лиза Александрова
Фото: © Karolina Wojtas